| Воин знает, что он только человек. Его единственное сожаление – это то, что жизнь так коротка, что он не может охватить все, что бы он хотел. Но для него это не проблема, только сожаление. | A warrior knows that he is only a man. His only regret is that his life is so short that he can’t grab onto all the things that he would like to. But for him, this is not an issue; it’s only a pity. |
| Чувство собственной важности делает человека тяжелым, неуклюжим и тщеславным. Чтобы быть воином нужно быть легким и текучим. | Feeling important makes one heavy, clumsy and vain. To be a warrior one needs to be light and fluid. |
| Когда видны поля энергии, человеческие существа выглядят как волокна света, подобно белой паутине, очень тонкие нити, которые циркулируют от головы до пальцев ног. Таким образом, глазу видящего, человек представляется как яйцо циркулирующих волокон. И его руки и ноги – как светящиеся щетинки, торчащие наружу в разных направлениях. | When they are seen as fields of energy, human beings appear to be like fibers of light, like white cobwebs, very fine threads that circulate from the head to the toes. Thus to the eye of a seer, a man looks like an egg of circulating fibers. And his arms and legs are like luminous bristles, bursting out in all directions. |
| Видящие видят, что каждый человек находится в контакте со всем остальным. Не через руки, а через пучок длинных нитей, выходящих во всех направлениях из центра его живота. Эти нити соединяют человека с его окружением, они сохраняют его равновесие, они придают ему устойчивость. | The seer sees that every man is in touch with everything else, not through his hands, but through a bunch of long fibers that shoot out in all directions from the center of his abdomen. Those fibers join a man to his surroundings; they keep his balance; they give him stability. |
| Когда видящий учится видеть, он видит, что человек – это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и что нет способа что-либо изменить; или точнее, что может быть изменено в этом светящемся яйце? Что? | When a warrior learns to see he sees that a man is a luminous egg whether he’s a beggar or a king, and that there’s no way to change anything; or rather, what could be changed in that luminous egg? What? |
| Воин никогда не беспокоится о своем страхе. Напротив, он думает о чудесах видения потока энергии! Остальное – излишества, неважные изыски. | A warrior never worries about his fear. Instead, he thinks about the wonders of seeing the flow of energy! The rest is frills, unimportant frills. |
| Только сумасшедший мог бы взять на себя задачу стать человеком знания по собственной воле. Трезвомыслящий человек должен быть втянут в это обманом. Есть десятки людей, которые бы с радостью принялись за эту задачу, но те не в счет. Они обычно сумасшедшие. Они как горлянки, которые выглядят нормально снаружи и все же они протекут в ту же минуту, как ты надавишь на них, в ту минуту, когда ты заполнил их водой. | Only a crackpot would undertake the task of becoming a man of knowledge of his own accord. A sober-headed man has to be tricked into doing it. There are scores of people who would gladly undertake the task, but those don’t count. They are usually cracked. They are like gourds that look fine from the outside and yet they would leak the minute you put pressure on them, the minute you filled them with water. |
| Когда человек не имеет отношения к видению, вещи выглядят почти одинаково для него каждый раз, когда он смотрит на мир. Когда он обучается видению, напротив, ничто не является тем же самым, каждый раз, когда он смотрит на это, и все же оно остается тем же самым. Для глаза видящего, человек как яйцо. Каждый раз, когда он видит того же самого человека, он видит светящееся яйцо, хотя это не тоже самое светящееся яйцо. | When a man is not concerned with seeing, things look very much the same to him every time he looks at the world. When he learns to see, on the other hand, nothing is ever the same every time he sees it, and yet it is the same. To the eye of a seer, a man is like an egg. Every time he sees the same man he sees a luminous egg, yet it is not the same luminous egg. |
| Шаманы древней Мексики назвали союзниками необъяснимые силы, которые воздействовали на них. Они назвали их союзниками, потому что они думали, что могут использовать их как угодно, это мнение, как подтвердилось, было почти фатальным для тех шаманов, потому что то, что они называли союзниками – это существа без материальной сущности, которые существуют во вселенной. Современные шаманы называют их неорганическими существами. Спросить, в чем функция союзников — тоже самое, что и спросить, что мы, люди, делаем в мире. Мы здесь, и это все. И союзники здесь, как мы; и может быть, они были здесь до нас. |
The shamans of ancient Mexico gave the name allies to Inexplicable forces that acted upon them. They called them allies because they thought they could use them to their hearts’ content, a notion that proved nearly fatal to those shamans, because what they called an ally is a being without corporeal essence that exists in the universe. Modern-day shamans call them inorganic beings. To ask what function the allies have is like asking what we men do in the world. We are here, that’s all. And the allies are here like us; and maybe they were here before us. |
| Самый эффективный способ жить – жить, как воин. Воин может беспокоиться и думать перед принятием любого решения, но как только он принял его, он следует своей дорогой, свободный от беспокойства и размышлений. Еще миллион других решений будут ожидать его. Это путь воина. | The most effective way to live is as a warrior. A warrior may worry and think before making any decision, but once he makes it, he goes on his way, free from worries or thoughts; there will be a million other decisions still awaiting him. That’s the warriors’ way. |
| Воин думает о своей смерти, когда все становится неясным. Идея о смерти – единственная вещь, которая закаляет наш дух. | A warrior thinks of his death when things become unclear. The idea of death is the only thing that tempers our spirit. |
| Смерть находится везде. Это могут быть фары машины на верху холма позади. Они могут оставаться видимыми какое-то время, и исчезнуть в темноте, как будто они нырнули прочь, и появится только на другом холме, и затем исчезнуть снова. Это огни на голове смерти. Смерть надевает их, как шляпу, затем пускается галопом, преследуя нас, приближаясь все ближе и ближе. Иногда она выключает свои огни. Но смерть никогда не останавливается. | Death is everywhere. It may be the headlights of a car on a hilltop in the distance behind. They may remain visible for a while, and disappear into the darkness as if they had been scooped away; only to appear on another hilltop, and then disappear again. Those are the lights on the head of death. Death puts them on like a hat and then shoots off on a gallop, gaining on us, getting closer and closer. Sometimes it turns off its lights. But death never stops. |
| Воин прежде всего должен знать, что его действия бесполезны, но он должен выполнять их, как если бы он не знал об этом. Это то, что шаманы называют контролируемой глупостью. | A warrior must know first that his acts are useless, and yet, he must proceed as if he didn’t know it. That’s a shaman’s controlled Folly. |
| Глаза человека могут выполнять две функции: одна из них – видеть свободную энергию, как она течет во вселенной и другая – «смотреть на вещи в этом мире». Ни одна из этих функций не лучше другой, хотя тренировать глаза только, чтобы смотреть – постыдная и ненужная потеря. | The eyes of man can perform two functions: one is seeing energy at large as it flows in the universe and the other is «looking at things in this world.» Neither of these functions is better than the other; however to train the eyes only to look is a shameful and unnecessary loss. |
| Воин живет действием, не думанием о действии, и не думанием о том, что он будет думать, когда закончит действовать. | A warrior lives by acting, not by thinking about acting, nor by thinking about what he will think when he has finished acting. |
| Воин выбирает путь с сердцем, любой путь с сердцем и следует ему, и затем он радуется и смеется. Он знает, потому что он видит, что его жизнь закончится слишком скоро. Он видит, что ничто не является более важным чем что-либо другое. | A warrior chooses a path with heart, any path with heart, and follows it; and then he rejoices and laughs. He knows because he sees that his life will be over altogether too soon. He sees that nothing is more important than anything else. |
| У воина нет ни чести, ни достоинства, ни семьи, ни имени, ни родины; у него есть только жизнь, которую нужно прожить. В таких условиях, контролируемая глупость — единственное, что связывает его с ближними. | A warrior has no honor, no dignity, no family, no name, no country; he has only life to be lived, and under these circumstances, his only tie to his fellow men is his controlled folly. |
| Ничто не важнее, чем что-либо еще, воин выбирает любое действие и действует так, как если бы это имело для него значение. Его контролируемая глупость заставляет его говорить, что то, что он делает, имеет значение, и все же он знает, что оно не имеет значения. Поэтому, когда он совершает действие, он возвращается в состояние покоя, и какими бы действия ни были, хорошими или плохими, сработали они или нет, — это его не беспокоит. | Nothing being more important than anything else, a warrior chooses any act, and acts it out as if it mattered to him. His controlled folly makes him say that what he does matters and makes him act as if it did, and yet he knows that it doesn’t; so when he fulfills his acts, he retreats in peace, and whether his acts were good or bad, or worked or didn’t, is in no way part of his concern. |
| Воин может выбрать оставаться полностью безучастным и никогда не действовать, и вести себя так, как будто его безучастность имеет для него значение, он будет абсолютно прав, потому что это будет также его контролируемая глупость. | A warrior may choose to remain totally impassive and never act, and behave as if being impassive really mattered to him; he would be rightfully true at that too, because that would also be his controlled folly. |
| В жизни воина нет пустоты. Все наполнено до краев. Все заполнено до краев и все равнозначно. | There’s no emptiness in the life of a warrior. Everything is filled to the brim. Everything is filled to the brim, and everything is equal. |
| Обычный человек очень озабочен тем, чтобы любить людей или быть любимым. Воин любит, и все. Он любит что угодно или кого угодно, что он хочет, без особой причины; просто так. | An average man is too concerned with liking people or with being liked himself. A warrior likes, that’s all. He likes whatever or whomever he wants, for the hell of it. |
| Воин принимает ответственность за свои действия, за самые пустяковые действия. Обычный человек действует, исходя из своих мыслей, и никогда не берет ответственность за то, что он делает. | A warrior takes responsibility for his acts, for the most trivial of his acts. An average man acts out his thoughts, and never takes responsibility for what he does. |
| Обычный человек является либо победителем, либо побежденным, и в зависимости от этого, он становится преследователем или жертвой. Эти два состояния превалируют у всех до тех пора, пока они не видят. Видение рассеивает иллюзию победы, поражения или страдания. | The average man is either victorious or defeated and, depending on that, he becomes a persecutor or a victim. These two conditions are prevalent as long as one does not see. Seeing dispels the illusion of victory, or defeat, or suffering. |
| Воин знает, что он ждет и чего он ждет. И пока он ждет, он ничего не хочет и поэтому любая мелочь, которую он получает – всегда больше, чем то, что он может взять. Если ему нужно есть, он найдет способ, потому он не голоден. Если болит его тело, он найдет способ остановить это, потому что он не страдает от боли. Быть голодным или страдать от боли значит, что человек – не воин. И сила его голода или боли уничтожат его. | A warrior knows that he is waiting and what he is waiting for; and while he waits he wants nothing and thus whatever little thing he gets is more than he can take. If he needs to eat he finds a way, because he is not hungry; if something hurts his body he finds a way to stop it, because he is not in pain. To be hungry or to be in pain means that the man is not a warrior; and the forces of his hunger and pain will destroy him. |
| Отказывать себе в чем-то — это индульгирование. Индульгирование в самоограничении — намного хуже, это заставляет нас верить в то, что мы делаем что-то важное, когда в действительности мы только фиксируемся на себе. | Denying oneself is an indulgence. The indulgence of denying is by far the worst; it forces us to believe that we are doing great things, when in effect we are only fixed within ourselves. |
| Намерение – это не мысль, не цель, не желание. Намерение – это то, что заставляет человека побеждать, когда его мысли говорят ему, что он терпит поражение. Оно работает вопреки индульгированию воина. Намерение – это то, что делает его неуязвимым. Намерение – это то, что отправляет шамана через стену, через пространство в бесконечность. | Intent is not a thought, or an object, or a wish. Intent is what can make a man succeed when his thoughts tell him that he is defeated. It operates in spite of the warrior’s indulgence. Intent is what makes him invulnerable. Intent is what sends a shaman through a wall, through space, to infinity. |
| Когда человек становится на путь воина, он осознает, что постепенно, обычная жизнь остается позади. Средства обычного мира больше не защищают его. И он должен принять новый образ жизни, если он собирается выжить. | When a man embarks on the warriors’ path he becomes aware, in a gradual manner, that ordinary life has been left forever behind. The means of the ordinary world are no longer a buffer for him; and he must adopt a new way of life if he is going to survive. |
| Каждая капля знания, которая становится силой, включает в себя смерть, как центральную силу. Смерть наносит завершающий штрих, и все, чего касается смерть, на самом деле становится силой. | Every bit of knowledge that becomes power has death as its central force. Death lends the ultimate touch, and whatever is touched by death indeed becomes power. |
| Только идея о смерти делает воина в полной мере отрешенным, настолько, что он способен отказаться от себя ради ничего. Он знает, его смерть преследует его и не даст ему времени зацепиться ни за что, так что он пробует все без влечения, все из всего. | Only the idea of death makes a warrior sufficiently detached so that he is capable of abandoning himself to anything. He knows his death is stalking him and won’t give him time to cling to anything, so he tries, without craving, all of everything. |
| Мы – люди и наш жребий – учиться и быть закинутыми в новые немыслимые миры. Воин, который видит энергию, знает, что нет конца новым мирам для нашего видения. | We are men and our lot is to learn and to be hurled into inconceivable new worlds. A warrior who sees energy knows that there is no end to the new worlds for our vision. |
| Смерть – это вихрь, смерть – это светлое облако над горизонтом, смерть – это я, говорящий с тобой, смерть – это ты и твой блокнот, смерть – это ничто. Ничто! Она здесь, и все же ее здесь нет вовсе. | «Death is a twirl; death is a shiny cloud over the horizon; death is me talking to you; death is you and your writing pad; death is nothing. Nothing! It is here, yet it isn’t here at all.» |
| Дух воина не приспособлен ни к индульгированию и жалобам, ни к победам или поражениям. Дух воина приспособлен только для битвы, и каждая битва – последняя битва воина на земле. Поэтому исход мало что для него значит. В последней битве на земле воин позволяет своему духу течь свободно и ясно. И он ведет свою битву, зная, что его намерение безупречно, воин смеется и смеется. | The spirit of a warrior is not geared to indulging and complaining, nor is it geared to winning or losing. The spirit of a warrior is geared only to struggle, and every struggle is a warrior’s last battle on earth. Thus the outcome matters very little to him. In his last battle on earth a warrior lets his spirit flow free and clear. And as he wages his battle, knowing that his intent is impeccable, a warrior laughs and laughs. |
| Мы непрерывно говорим с собой о нашем мире. Фактически, мы поддерживаем наш мир нашим внутренним разговором. И когда бы мы ни закончили говорить себе о себе и о нашем мире, мир всегда такой, каким он должен быть. Мы обновляем его, мы наполняем его жизнью, мы поддерживаем его нашим внутренним разговором. Не только это, мы выбираем наши пути, в соответствии с тем, что говорим себе. Таким образом, мы повторяем наш выбор снова и снова, пока не умрем, потому что мы продолжаем повторять тот же самый внутренний разговор изо дня в день, пока мы не умираем. Воин осознает это, и стремится остановить этот внутренний разговор. |
We talk to ourselves incessantly about our world. In fact we maintain our world with our internal talk. And whenever we finish talking to ourselves about ourselves and our world, the world is always as it should be. We renew it, we rekindle it with life, we uphold it with our internal talk. Not only that, but we also choose our paths as we talk to ourselves. Thus we repeat the same choices over and over until the day we die, because we keep on repeating the same internal talk over and over until the day we die. A warrior is aware of this and strives to stop his internal talk. |
| Мир – это все, что заключено здесь: жизнь, смерть, люди и все остальное, что окружает нас. Мир непостижим. Мы никогда не поймем его, мы никогда не разгадаем его секретов. Поэтому мы должны относиться к миру, как он есть, как к полной тайне. | The world is all that is encased here: life, death, people, and everything else that surrounds us. The world is incomprehensible. We won’t ever understand it; we won’t ever unravel its secrets. Thus we must treat the world as it is: a sheer mystery. |
| То, что делают люди, ни при каких обстоятельствах, не может быть более важным, чем мир. И поэтому воин относится к миру, как бесконечной тайне, а к тому, что делают люди – как к бесконечной глупости. | The things that people do cannot under any conditions be more important than the world. And thus a warrior treats the world as an endless mystery and what people do as an endless folly. |
| Комментарии | Commentary |
| В высказываниях из «Отдельной реальности» начинает с примечательной ясностью проявляться то настроение, с каким шаманы Древней Мексики относились ко всем своим усилиям, связанным с намерением. Рассказывая о древних шаманах, сам дон Хуан подчеркивал, что чрезвычайно интересным для современных практиков аспектом того мира было острое, как бритва, осознание, которое шаманы древности развили в отношении всеобщей силы под названием намерение. Они поясняли, что связь каждого из тех людей с этой силой была настолько чистой и четкой, что они могли в свое удовольствие влиять на все вокруг. Дон Хуан говорил, что намерение тех шаманов, доведенное до такой отточенной глубины, было единственной помощью, какая только существовала у современных практиков. Он выразил это обыденными словами, сказав, что если бы современные практики были честными перед самими собой, то заплатили бы любую цену за то, чтобы иметь возможность жить под зонтиком такого намерения. | In the quotations drawn from A Separate Reality, the mood that the shamans of ancient Mexico affixed to all their intentional endeavors begins to show with remarkable clarity. Don Juan himself pointed out to me in talking about those old shamans that the aspect of their world which was of supreme interest to modern practitioners was the razor-sharp awareness that those shamans had developed about the universal force they called intent. They explained that the link each of those men had with such a force was so neat and clean that they could affect things to their hearts’ content. Don Juan said that the intent of those shamans, developed to such a keen intensity, was the only aid modern practitioners had. He put it in more mundane terms, and said that modern-day practitioners, if they were honest with themselves, would pay whatever price to live under the umbrella of such an intent. |
| Дон Хуан утверждал, что каждый, кто проявляет хотя бы легкий интерес к миру шаманов древности, незамедлительно втягивается в круг их острого, как бритва, намерения. Для дона Хуана их намерение было чем-то столь неизмеримым, что ни один из нас не способен с этим бороться. Кроме того, он рассудительно говорил, что с таким намерением не нужно бороться, так как это единственное, что следует принимать в расчет; оно было сущностью мира тех шаманов — мира, к которому современные практики стремятся больше, чем к чему-либо иному, что только можно вообразить. | Don Juan asserted that anyone who showed even the slightest interest in the world of the shamans of antiquity was immediately drawn into the circle of their razor-sharp intent. Their intent was, for don Juan, something incommensurable that none of us could successfully fight away. Besides, he reasoned, there was no necessity to fight away such an intent because it was the only thing that counted; it was the essence of the world of those shamans, the world which modern-day practitioners coveted more than anything imaginable. |
| Настроение высказываний из «Отдельной реальности» создано вовсе не моим собственным намерением. Это настроение проявилось независимо от моих целей и желаний. Можно сказать, что оно оказалось совершенно противоположным моим замыслам. Скрытый в тексте книги загадочный виток колеса времени внезапно пришел в движение и проявился в состоянии напряженности — того напряжения, которое определило направление моих усилий. | The mood of the quotations from A Separate Reality is not something that I arranged on purpose. It is a mood that surfaced independent of my aims and wishes. I could even say that it was contrary to what I had in mind. It was the mysterious coil of the wheel of time hidden in the text of the book that had suddenly been activated, and it snapped into a state of tension: a tension that dictated the direction of my endeavors. |
| Если говорить о моих ощущениях в то время, когда я писал «Отдельную реальность», то я могу правдиво утверждать, что считал себя счастливчиком, погруженным в антропологическую полевую работу, так что мои чувства и мысли были настолько далеки от мира шаманов древности, насколько это вообще возможно. У дона Хуана было иное мнение. Будучи закаленным воином, он знал, что я едва ли смогу освободиться от магнетической тяги намерения, созданного теми шаманами. Я погружался в него независимо от своего желания и от того, верил в него или нет. | At the time of writing A Separate Reality, as far as my feelings about my work were concerned, I could truthfully assert that I thought that I was happily involved in doing anthropological fieldwork, and my feelings and thoughts were as far away from the world of the shamans of antiquity as anything could be. Don Juan had a different opinion. Being a seasoned warrior, he knew that I couldn’t possibly extricate myself from the magnetic pull that the intent of those shamans had created. I was drowning in it, whether or not I believed in it or wished for it. |
| Такое положение дел вызвало у меня подсознательную тревогу. Это было не то беспокойство, какое можно было бы определить или выявить — его трудно было даже осознать. Оно пронизывало все мои поступки, не предоставляя мне никакой возможности осознанно поразмыслить о нем. Могу лишь сказать, что я был смертельно напуган, хотя не смог бы объяснить, чего именно боюсь. | This state of affairs brought about a subliminal anxiety on my part. It was not an anxiety could define or pinpoint, or was even aware of. It permeated my acts without the possibility of my consciously dwelling on it, or seeking an explanation. In retrospect, I can only say that I was deadly afraid, although I couldn’t determine what I was afraid of. |
| Я много раз пытался проанализировать это ощущение страха, но мгновенно начинал испытывать утомление и усталость. Я сразу понимал, что мои вопросы к самому себе безосновательны и излишни, в результате чего прекращал попытки анализа. Я обратился к дону Хуану с вопросами о моем состоянии, желая получить от него совет и поддержку. | I tried many times to analyze this sensation of fear, but I would immediately get fatigued, bored. I would instantaneously find my inquiry groundless, superfluous, and I would end up abandoning it. I asked don Juan about my state of being. I wanted his advice, his input. |
| — Ты просто боишься, — сказал он. — Вот и все. Не пытайся определить загадочные причины своего страха. Загадочная причина находится прямо перед тобой, в пределах досягаемости — это намерение шаманов Древней Мексики. Ты имеешь дело с их миром, и этот мир время от времени показывает тебе свое лицо. Разумеется, тебе трудно выдержать такое зрелище. Впрочем, временами это трудно и для меня. Любому из нас тяжело его выдержать. | ‘You are just afraid,’ he said. That’s all there is to it. Don’t look for mysterious reasons for your fear. The mysterious reason is right here in front of you, within your reach. It is the intent of the shamans of ancient Mexico. You are dealing with their world, and that world shows its face to you from time to time. Of course, you can’t take that sight. Neither could I, in my time. Neither could any one of us.’ |
| — Ты говоришь загадками, дон Хуан.- Да, пока это кажется загадкой. Когда-нибудь ты все поймешь. Сейчас просто глупо пытаться говорить об этом или что-то объяснять. Все, что я попробую объяснить тебе, будет лишено смысла. В данный момент какие-нибудь непостижимые банальности показались бы тебе бесконечно более осмысленными. | ‘You’re talking in riddles, don Juan!’‘Yes, I am, for the moment. It will be clear to you someday. At the present, it’s idiotic to try to talk about it, or explain anything. Nothing of what I’m trying to show you would make sense. Some inconceivable banality would make infinitely more sense to you at this moment.’ |
| Он был совершенно прав. Причиной всех моих страхов действительно была одна банальность, которой я стыдился тогда и стыжусь сейчас, — я боялся одержимости демонами. Этот страх возник у меня еще в детстве: все необъяснимое, разумеется, становилось чем-то злым и пагубным, что стремилось погубить меня. | He was absolutely right. All my fears were triggered by some banality, of which I was ashamed at the time, and am ashamed of now. I was afraid of demoniacal possession. Such a fear had been encrusted in me very early in life. Anything that was inexplicable was naturally, something evil, something malignant that aimed at destroying me. |
| Чем пикантнее становились пояснения дона Хуана, связанные с миром древних шаманов, тем острее становилось мое ощущение необходимости защитить себя. Это чувство невозможно было выразить словами. Это была не просто потребность защититься; скорее, это было желание уберечь достоверность и неоспоримую ценность того мира, в котором живут человеческие существа. Единственным знакомым мне миром был мой мир. Если он подвергался опасности, у меня немедленно возникала реакция — она проявлялась в том особом страхе, который я никогда не смогу объяснить. Он был похож на тот страх, какой, должно быть, испытывает человек при попытке объять собственную беспредельность. Это не был страх смерти или увечья — нет, нечто неизмеримо более глубокое. Он был настолько глубок, что любой шаман-практик запутался бы при любой попытке осмыслить его. | The more poignant don Juan’s explanations of the world of the ancient shamans became, the greater my sensation of needing to protect myself. This sensation was not something that could be verbalized. It was, rather than the need to protect the self, the need to protect the veracity and the undeniable value of the world in which we human beings live. To me, my world was the only recognizable world. If it was threatened, there was an immediate reaction on my part, a reaction that manifested itself in some quality of fear that I will be forever at a loss to explain; this fear was something one must feel in order to grasp its immensity. It was not the fear of dying or of being hurt. It was, rather, something immeasurably deeper than that. It was so deep that any shaman practitioner would be at a loss trying even to conceptualize it. |
| — Ты окольным путем пришел прямо к понятию воина, — сказал дон Хуан.В то время он уделял концепции воина бесконечное внимание. Он говорил, что воин, разумеется, представляет собой нечто большее, чем просто принцип. Это образ жизни; этот образ жизни является единственным средством, сдерживающим страх, и единственным каналом, с помощью которого практик может обеспечить свободное течение своей деятельности. Без концепции воина было бы невозможно преодолеть все камни преткновения на пути знания. | ‘You have come, in a roundabout way, to stand directly in front of the warrior,’ don Juan said.At that time, he emphasized to no end the concept of the warrior. He said that the warrior was of course, much more than a mere concept. It was a way of life, and that way of life was the only deterrent to fear, and the only channel which a practitioner could use to let the flow of his activity move on freely. Without the concept of the warrior, the stumbling blocks on the path of knowledge were impossible to overcome. |
| Дон Хуан определял воина прежде всего как бойца. Это особое настроение, которому способствует намерение шаманов древности, и любой человек способен перейти к этому настроению. | Don Juan defined the warrior as the fighter par excellence. It was a mood facilitated by the intent of the shamans of antiquity; a mood into which any man could enter. |
| — Намерение тех шаманов, — говорил дон Хуан, — было таким отточенным, таким мощным, что уплотняло структуру воина, хотя сам практик мог об этом даже не подозревать. | The intent of those shamans,’ don Juan said, ‘was so keen, so powerful, that it would solidify the structure of the warrior in anyone who tapped it, even though they might not be aware of it.’ |
| Коротко говоря, для шаманов Древней Мексики воин был настолько согласованной с протекающей вокруг него битвой, настолько бдительной боевой единицей, что в его чистейшей форме воину не нужно было ничего лишнего для того, чтобы выжить. Не было необходимости делать воину какие-либо подарки, ободрять его словами или действиями или пытаться утешать и воодушевлять его — все это уже встроено в структуру самого воина. Поскольку эта структура определялась намерением шаманов Древней Мексики, они заранее позаботились о том, чтобы в нее вошло все, что только может понадобиться. Окончательным результатом стал боец, сражающийся в одиночестве и обеспеченный в рамках его безмолвных убеждений всеми побудительными силами, необходимыми для продвижения вперед без жалоб и потребности в одобрении. | In short, the warrior was, for the shamans of ancient Mexico, a unit of combat so tuned to the fight around him, so extraordinarily alert that in his purest form, he needed nothing superfluous to survive. There was no necessity to make gifts to a warrior, or to prop him up with talk or actions, or to try to give him solace and Incentive. All of those things were included in the structure of the warrior itself. Since that structure was determined by the intent of the shamans of ancient Mexico, they made sure that anything foreseeable would be included. The end result was a fighter who fought alone and drew from his own silent convictions all the impulse he needed to forge ahead, without complaints, without the necessity to be praised. |
| Лично мне концепция воина показалась захватывающей — и, одновременно, одной из самых пугающих, с какими я когда-либо сталкивался. Я считал, что, если приму этот принцип, то он обратит меня в слепое подчинение, не оставив ни времени, ни возможности осмотреться, возразить или выразить недовольство. Высказывание жалоб было привычкой всей моей жизни, и, честно говоря, я готов был бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы сохранить ее. Я считал высказывание недовольства признаком чувствительного, смелого и честного человека, не испытывающего колебаний при выражений своих убеждений, симпатий и антипатий. Если всему этому предстояло превратиться в боевую единицу, то я потерял бы больше, чем мог себе позволить. | Personally, I found the concept of the warrior fascinating, and at the same time, one of the most frightening things I had ever encountered. I thought it was a concept that, if I adopted it, would bind me into servitude, and wouldn’t give me the time or the disposition to protest or examine or complain. Complaining had been my lifelong habit, and truthfully, I would have fought tooth and nail not to give it up. I thought that complaining was the sign of a sensitive, courageous, forthright man who has no qualms in stating his facts, his likes and dislikes. If all of that was going to turn into a fighting organism, I stood to lose more than I could afford. |
| Такими были мои невысказанные мысли. И все же я завидовал целеустремленности, спокойствию и безупречности воина. Одним из величайших средств, которыми воспользовались шаманы Древней Мексики для укрепления концепции воина, была идея отношения к смерти как к спутнику, наблюдающему за нашими поступками. Дон Хуан говорил, что, как только человек принимает этот принцип — пусть даже в самой мягкой форме, — возникает мост над пропастью, разделяющей наш мир повседневных занятий, и то, что находится впереди, но не имеет названия — то, что теряется в тумане и кажется несуществующим. Это нечто настолько неясно, что его нельзя использовать как точку отсчета, и все же оно есть, оно бесспорно существует. | These were my inner thoughts. And yet, I coveted the direction, the peace, the efficiency of the warrior. One of the great aids that the shamans of ancient Mexico employed in establishing the concept of the warrior was the idea of taking our death as a companion, a witness to our acts. Don Juan said that once that premise is accepted, in whatever mild form, a bridge is formed which extends across the gap between our world of daily affairs, and something that is in front of us, but has no name; something that is lost in a fog, and doesn’t seem to exist; something so terribly unclear that it cannot be used as a point of reference, and yet, it is there, undeniably present. |
| Дон Хуан утверждал, что единственным существом на земле, способным пересечь этот мост, является воин: безмолвный в своей борьбе; неукротимый, так как ему нечего терять; работоспособный и действенный, так как ему предстоит обрести все. | Don Juan claimed that the only being on earth capable of crossing over that bridge was the warrior: silent in his struggle, undetainable because he has nothing to lose, functional and efficacious because he has everything to gain. |
Книги Кастанеды — Колесо времени — Цитаты из «Путешествия в Икстлан»